Серая шейка аккорды вероника долина
Обновлено: 19.09.2024
* * *
В саду темно и влажно без отделки.
А все-таки, благодаря стихам,
Достаточно одной бегущей белки
Меж яблоневых веток, по верхам.
И никакие не идут ремонты.
И дерево глядит из-под руки.
И белка пробежит, и горизонты
Приблизятся до уровня строки.
Подолгу прячусь от неверной буквы.
Зову к себе живое — вот оно.
Смотрю из тёплой человечьей будки
В надтреснутое за зиму окно.
Как я ни приручаю, все немило.
И дачный мир стоит глухой стеной.
И белка, зверь летучий, мчится мимо
По яблоневой ветке надо мной.
* * *
Из глубины тягучих темных лет,
Из тех болей, где слаще — головная,
Прошу тебя, мой друг, мой амулет,
Побудь со мной. Как жить, тебя не зная?
Ну, правда, я всегда была такой —
Бери и обнимай, все будет сладко.
А все-таки — гитара под рукой
И свернутая в трубочку тетрадка.
Узнала я другие голоса.
И море мне, и небо подпевало.
Но ты, мой амулет, за полчаса
Всю боль умеешь снять, как не бывало.
И глупости, что можно учинить,
И план ежевечернего похода —
Я все нафантазировать, приснить —
Могу до завтрашнего эпизода,
Когда снимает боль вечерний свет,
Он небывалый, совершеннолетний.
Не потеряйся же, мой амулет.
Целительный и, вижу я, последний.
* * *
Погуляю по небу, по водам —
И опять возвращаюсь туда,
Где любым человечьим породам
Не грозит никакая беда.
Ничего, как известно, не стоит
Просто так человека обнять.
Он воскреснет и сам все устроит —
Так что не за что нас извинять.
Разве мы в чем-нибудь виноваты
В этом воздухе, в этой воде?
Может быть, иногда простоваты,
Но других-то не видно нигде.
Если кто-то по небу гуляет
Или же над водою парит —
Путь хоть землю себе представляет
И с собакой своей говорит.
* * *
Как скромно все на воздухе, замечу.
Усталость так усталость, и без ног
Плетешься тени собственной навстречу,
Над головою солнечный венок.
Как скромно все за городом, ей-богу.
Тут полдники и шорох молока.
И будто бы оно необходимо —
Я девочкам внушаю свысока,
Как бабки мне тут втюхивали тоже,
Как нас учили тетки прямо тут.
Оно сослужит службу много позже,
Вот этот весь молочный институт.
Тут были пир и мир, и муравейник,
И ягоды, и яркий огород.
А вот теперь один лопух-репейник
Да банда, где детей невпроворот.
Но скромно все. И слышимо и очно,
И электричка есть недалеко.
О как я не люблю все, что молочно.
Но как же я люблю — чтоб все легко.
* * *
Что там светится такое
В нашей жизни каменной.
Полежи, кольцо-тихоня,
Ты в шкатулке маминой.
Наберись немного счастья,
Хоть кому-то нужного,
От браслета, от запястья,
От колье жемчужного.
Поночуй, кольцо, разок
Ты не на скамеечке, —
А где тонкий образок
Бабкиной камеечки.
За ночь, что ли, надышись
Приторной лавандою.
Каменная наша жизнь
Со слезой кровавою.
Отдохни на этот раз
Маленькую толику
От моих упрямых глаз
И от пальцев тоненьких.
* * *
Видели, наверное,
Вы мою Москву.
Вот ее-то первую
В ангелы зову.
И вторую — девочке
Дорогую кровь.
Бабушки да дедушки,
Темную любовь.
Третий — ты, таинственный
Непокорный свет.
Камушек единственный,
Больше таких нет.
Четвертые и пятые —
Шарф да варежки,
Дети толстопятые,
Песенки — стишки.
Шестеро и семеро —
Клавиша — струна.
Девять птичек с дерева —
Чтобы как одна,
Десять и одиннадцать,
Дюжина — летят.
Эти, если вскинутся,
То и защитят.
А хочешь, я выучусь шить,
А может, и вышивать,
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать.
Уедем отсюда прочь,
Оставив здесь свою тень,
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день.
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и с ружьём,
О, как же весело здесь,
Как сладко мы заживём.
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть,
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть.
И будет трава расти,
А в доме топиться печь,
И, Господи мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем, как люди, жить,
Добра себе наживать,
Ну хочешь, я выучусь шить,
А может, и вышивать?
Вероника Аркадьевна Долина
Нравится Показать список оценивших
Вероника Аркадьевна Долина
Нравится Показать список оценивших
Никто не знает, что мой дом летает,
В нём орущие дети и плачущий пёс.
Никто не знает, что мой дом летает.
О, только бы ветер, ветер, ветер, ветер.
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша.
Но тлеет точка болевая -
Её ещё зовут душа.
Сервиз домашний, запах чайный,
Такой знакомый и простой,
И взгляд, нечаянно печальный,
И детский профиль золотой.
Усталость преодолевая,
Бреду домой, едва дыша.
Но тлеет точка болевая -
Её ещё зовут душа.
Я знаю, поздно или рано
Помру под бременем грехов.
Но все мои былые раны -
Живут под именем стихов.
ЕВОЧКА С АКУЛОЙ
Неярко светит уха нежная мочка.
Покуда девочка ещё не уснула.
У моей внучки — разлюбимая дочка.
Признаться, это небольшая акула.
Акула плюшевая, в общем, нестрашно.
Хоть бутафорская, но гадостно что-то.
А вот ребёнок полюбил её страстно,
И что я сделаю против анекдота?
Давно, любовь, я не дружу с твоей кодлой.
Ты полоумная, дикарь и агрессор.
Чего ты тычешься тупой своей мордой?
В твоих делах дитя-трёхлетка — профессор.
ИЗ НОРМАНДСКОЙ ТЕТРАДИ
. Обнаружено тело женщины. Пятидесяти с лишним годов.
Четверо родов. Четверо здоровых плодов.
Обнаружено было на пляже, где дети ловят волну.
Не маленькая уж, а туда же. И куда же это? Ну-ну.
Довольно странно одета. Мало данных пока –
Но вряд ли жена поэта. Скорей уж вдова рыбака.
Слава Богу, хоть обнаружено. Может, даже на полпути.
Обезвожено ли, перетружено, но могли бы и не найти.
И, уж если и не раздевалась, но, босая, шла до воды,
То куда эта свора девалась, эти её плоды.
. Так, задумчиво и нескоро, сочиняется в такт шагам –
По шершавым камням Онфлера, по следам Франсуаз Саган.
О, ЖЕНЩИНА, ЛЕТАЮЩАЯ ТРУДНО…
Ты полетишь над домом и над дымом.
Ты полетишь над Прагой и над Римом.
И тот еще окажется счастливым,
Кто издали приметит твой полёт…
А КОГДА Я БОЛЕЛА…
А когда меня юность
Дотла не спалила,
Обожгла
Да лихую судьбу посулила,
Помню, как накатило
Болезнями детство,
И она находила
Чудесные средства.
А сжималось кольцо,
Означавшее муку —
Помню, дула в лицо
Или гладила руку…
И минуты свои
И часы — не считала.
Но запасы любви
Все тогда исчерпала.
Ведь с тех пор, что я в детстве
Так страшно болела,
Меня мама моя
Никогда на жалела
* * *
Сегодня папин день. Как я живу? Как десять лет назад я не реву, не вою, не воюю, не тираню себя давно, да даже и не раню, не мучаю как прежде, не казню, глотая слезы, десять раз на дню. Где я теперь живу? В далеких селах, где не слыхать его шагов веселых — а он любил войти, вертя ключи, как утром входят первые лучи. Он нес орехи, горстку чернослива и улыбался чуть ли не счастливо. Вот есть малыш, вот, слава богу, дед. Не будет деда — и большой привет. С кем я теперь? Да только со стихами. Как с папоротниками, лопухами, что выросли на даче под Москвой, где ходит папа мой, всегда живой.
Один лишь опыт колоссальный
В преодолении невзгод —
Лишь он и есть жилет спасальный.
Который год, который год.
Кто видел синих кур на ветке,
Компоты с Ленинского вез —
Не борется за место в клетке,
А лишь за пастбище всерьез.
Кто молоко возил на дачу,
А вовсе не наоборот.
Тот мимолетную удачу
Не ждет. А сразу тащит в рот.
Кто помнит масло и сметану
На вкус, добытые в бою.
Тот не отдаст свое тирану.
Добычу утлую свою
Нашел — и сразу перепрятал,
Как незапамятный секрет.
И храбро ходит брат на брата.
И ничего такого нет.
Поскольку опыт колоссальный
В преодолении невзгод
Сложился — человек сусальный
Тут точно не произойдет.
Сидите дома. Не ходите
Ни в будни и ни выходной.
И только исподволь следите
За песенкой моей одной.
Она, пушистая как птичка,
Стучится в каждое метро.
И загорается как спичка —
От ваших глаз ее перо.
На крыльях есть отлив лазурный,
Невидимый в пыли дорог.
А голосок ее сумбурный
И каламбурный говорок.
Она летает, шьет, как пишет,
И вашу форточку найдет.
Кто только раз ее услышит —
Уже из дома не пойдет.
Привет, дружок. Уже вошло в привычку
Стоять друг к другу грудью и лицом.
Того гляди — нам пустят электричку
По-над Садовым замкнутым кольцом.
Они дробят нам наши тротуары.
Они вскопали множество траншей.
Хоть не шахтеры и не кочегары,
Но мы не знаем, как их гнать взашей.
Они нам город превратили в гетто.
Они плевали — почта или сад.
А мы сидим себе — и смотрим это,
Как будто кто-то все вернет назад.
А не вернет. Лишь интернет отпетым,
Последним людям, нам, принадлежит,
А рыцарь тьмы, с лопатой и кастетом,
Он тут царит, он ястребом кружит.
И вот еще — ведет узкоколейку
По переулкам старенький мигрант.
Привез цемент, надвинул тюбетейку
И распыляет антиперспирант,
Чтоб не пахнуло грязным ароматом,
Тяжелый мускус, человечий пот.
Чтобы не мясом и замшелым матом,
А сапогами новеньких господ.
Привет, дружок. Электропоезд бодрый.
Пройдет насквозь Садовое кольцо,
Они нас мучат, страшной козьей мордой
Нам заменили прежнее лицо.
Того гляди — запустят электричку
По-над Садовым замкнутым кольцом.
Привет-привет. Уже вошло в привычку
Стоять прижавшись — грудью и лицом.
Допустить непросто. Но ты допусти,
Что не я гуляю с тобой по сети.
И не я летаю бегом по степи,
А мой стих одинокий. И с этим спи.
Допустить нелегко. Да еще молва —
От нее и кружится голова,
Неуютно в свой-то войти подъезд,
Ведь она-то продаст, и выдаст, и съест.
Допусти, пожалуйста, до Москвы.
До болящей растерзанной головы.
Оловянной, ждущей ночных облав.
Жили-были ампула-шприц-автоклав.
Не досчиталась вчера смородиновых кустов,
Яблонь, антоновки или китайки.
Сад к моему появлению не был готов.
Одиноко моей итаке
Без меня. Никто там не ткет холсты.
Никакая нить не прядется.
Но с мышами и белками — я на ты.
Отвечать-то им всем придется.
Как ни странно, обнаружила даже хлеб,
Деревянный, но без изъяна.
Каждый год я хожу тут бесшумно, и степ бай степ,
Все скуднее цветет поляна
Запустенья, отчаяния моего,
Зарастанья надгробий детства.
Не спасает ни братство, ни кумовство,
Ни добрососедство.
Хоть бы нимфы выручили, мотыльки.
Хоть какие нибудь дриады,
Экологические пустяки,
Мифологические бригады
Грибов и ягод, и корешков,
Птичьих перышек, насекомых.
Невидимых глазу наших дружков,
Едва-то с нами знакомых.
Духи лесов подмосковных, беспомощная дребедень,
Беспородная жила.
Останки безвинных пустых деревень,
Что зима недосокрушила.
Била-била да недобила.
Ни газа тебе, ни дороги.
И в болоте тверском недопотопила.
Огрубила руки, истерла все ноги
Бесчисленно. Ни рыба ни мясо,
Такая мутная местность.
Прочие многие могут смеяться,
Лишь тоска да безвестность.
Спрошу свой грецкий орех — ты готов,
Моих бабок наследство?
Не надобно мне ни цветов, ни плодов.
Охраняй мое детство.
Любопытно — чем же таким связаны наши руки,
Какою колючей проволокой. Ежечасные эти муки.
Нерешаемые вопросы. Открывающиеся раны
На ступнях и ладонях. Ящерицы и вараны
В каждой хижине, где еще вчера
Дремали люди, суп бурлил в котелке.
Молоко остывало. Дымилось мясо.
Разбросаны угли того костра.
Котелок утонул в песке.
Нет ни сытости, ни экстаза.
Ни подарочных книг, закладка и переплет.
Папиросной бумаги матового перламутра.
Перелет — недолет — перелет.
Обветшалая камасутра
Не годится ни к вечеру, ни с утра.
О рептилии, о ароматы.
Ты, военнообязанная, ты, полевая сестра.
Полыхают твои стигматы.
И вот доходит до того,
Что и разумный человек,
Не зная, что ему сказать.
Чтобы защелкнулся замок —
Он вспоминает волшебство
Как независимый проект,
И слово к слову нанизать —
Ему диктует естество.
Он говорит — а вот теперь
Я вспомнил мамины слова,
Я был тяжел и неуклюж,
А мама, легкий человек —
Передо мной открыла дверь,
И, придержав ее сперва,
Ресничную искала тушь,
Планируя ночной побег.
Он говорит: моя-то мать,
Она ведь ангелом была,
Хотя и не умела петь,
Но полон лоб ее цитат.
А я стараюсь понимать,
Как бы ни сжечь себя дотла,
Как подмести порог и клеть,
Как книгу нежную читать.
Он говорит: а ваша мать,
Она, быть может, недурна.
И чистых замыслов полна,
И учит крохотных детей —
Язык животных понимать.
Детей и стариков, до дна.
И рядом — свет и старина.
А больше нету новостей.
И вот доходит до того,
Что полон дом таких чудес,
Таких шкатулок и камней,
Что только бабушки несли.
И наступает Рождество,
И полон елок город — лес,
И с каждым шорохом — темней.
Зима царит внутри Земли.
Читайте также: